из ближайших ручьев. Человек тайной службы Его Величества неподалеку отирался, мелкая крыса, но любопытная. Толедский задиристый navajero якобы кого-то искал, чтобы карточный долг взыскать. А потом всплыл поутру, вынесенный на речной берег, альбиец с улыбкой от уха до уха. И этого человека мэтр Эсташ знал. И лично, и по делам его. По торговым — поскольку был мэтр Джон Эйвери фактором в Компании Южных Морей, и по кое-каким другим, потому что покупал и продавал мэтр Эйвери не только тот товар, что измерить и взвесить можно, но еще и тот, что изо рта в ухо передается. Ерундой — пророчествами, воровскими секретами, подметными письмами и долговыми расписками для шантажа, — мэтр Эйвери не интересовался, плавал повыше. Человеком был осторожным, достаточно влиятельным, в общем, не пиявкой, не лягушкой, а хищником с зубами и когтями, стояли за ним другие, покрупнее — и то, что его вот так вот запросто зарезали и скинули в реку, словно мелкую шушваль, смотрелось сквернее некуда. Тут мэтр Эсташ начал тратить деньги всерьез. Не на прямые подходы — это уже без него пробовали и железом поперхнулись. На косвенные. На сведения о том, кто с кем пил, а кто с кем пить бросил, кто с подружкой поссорился, а кто ей обновку прикупил, кто чем и в какой компании хвастал, а кто перестал, кто в городе, а кто в бегах. А потом обсудил купленное с толковым человеком, который и болото знал неплохо, и мэтру Эсташу был обязан… даже не жизнью, большим. Потому что в прошлом году, когда вода под горло подошла, человек этот мэтра Готье предал, а мэтр Готье его спас. Есть люди, которые такого не прощают. Этих уже только на нож, толку в них нет. А есть другие… В общем, разобрались они вдвоем — и стало ясно, что документ и правда краденый, что первые владельцы цены его не знали, что плыл он по воровскому болоту от мелкой твари к крупным — а теперь добрался до людей, которые и настоящую цену, и настоящую опасность понимают. Похоже было, что никакое это не пророчество, и не письмо неверной жены какого-нибудь богатого графа или герцога любовнику, а вещь много серьезнее и опаснее. Что-то политическое. С прошлого года мэтр Эсташ этого слова опасался вдвойне против прежнего — что с ним обещали сделать за попытки самовольно, без доклада, без дозволения «играть в политические игры» помнил, причем наизусть и дословно — но вот клятая высокая политика сама плыла навстречь, словно бревно по течению, и грозила пробить борт лодочки торговца шелком. Пришлось писать покровителю. И надеяться, что покровитель найдет другие руки и другие багры, чтобы зацепить бревно, вытащить его на сушу и сделать из него что-нибудь полезное.

28 сентября, вечер

— …так вот же, — невесть какой час говорит Колета, аж в горле пересохло, — значит, после того раза я все больше письма там переписывала, расписки. Ничего такого особенного… Господин-ворона слушает каждое слово. Пускает дым из длинной трубки, как у парсов, которые жили через три квартала от дома, там, в Лютеции. И дым такой же: сладковатый, но противный. Колета любит сладкое, но не когда оно тлеет, чадит, расползается клубами, выползает из человечьего рта, словно у дракона. Когда это вытворяли парсы-купцы, что с них было взять, полуязычники, еще и огню поклоняются, и вообще живут не как люди — но на арелатского господина смотреть совсем тошно. Того гляди рога на лбу проступят, да чешуя змеиная на лице… А почему нет? У них там в Арелате кто не еретик, тот колдун, известно же.

— Из «Жареного зайца» много носили. Это заведение такое, там на деньги играют. Ну и расписки дают, и в залог оставляют всякое. И приказывали где просто слова списать, а где сделать так, чтобы сам хозяин копию отличить не мог.

— Я — добрый католик, — говорит ворона, — а сладкое — это маковый дым, в нем ничего дурного нет. Ты рассказывай. Еще и мысли разбирает как по-писаному. А скажи ему, мол, вы в моей голове, как я на свитке — так будет отнекиваться, как сама Колета. Чем меньше про твои хитрости и умения вокруг знают, тем надежнее и спокойнее. Точно — колдун. Хитрый и умный. Зачем слушает — неведомо, но, кажется, начни она свою жизнь пересказывать всю, до словечка, до каждого переулочка, все равно не остановит. Зачем ему? Делать нечего, наверное? Так ведь и до самого Рождества можно болтать, а до важного не добраться. Э нет, не глупи. Он тебя ловил и поймал. Ни у кого раньше не получалось. Значит, ему нужно.

— Мне хорошо платили, — говорит Колета. — Маленький брал половину, но половина от медяшки — это мало, а половина от флорина — это деньги. Я так, — она развела руками, — хожу, чтобы ребят не смущать. А то, когда знают, что у тебя есть, может нехорошо выйти. Да и пристают меньше.

— А ты видела господина коннетабля? — невпопад спрашивает колдун. Парсы тоже как своего макового сока накурятся, так ты им про одно, а они тебе — про другое.

— Кто ж его не видел, — удивляется Колета. — Издалека, конечно…

— Хорошо, — чему-то улыбается ворона. — Значит, Маленький тебя продал. Кому? Опиши их.

— Тех, кому продал, я не видела, — мстительно отзывается Колета. — Видела тех, кто меня забирал. Совсем заречные, из них порт не выветрился. Двое, один молодой совсем, деревня-деревней, с севера, светлый, но мелкий, и все на ножик свой налюбоваться не мог. Второй постарше и местный. Щербатый, рыжий, ростом с вас и за собой следит, стрижется, бреется. Стригся. Его точно зарезали, те, новые.

27 сентября, ночь

Господин секретарь альбийского посольства в Аурелии смотрится в зеркало.

Зеркало — два локтя шириной, пять локтей длиной, черная резная рама, наследство от предыдущего посла — с изумлением глядит на господина секретаря посольства и пытается опознать в слегка чумазом орлеанце среднего положения и неопределенного занятия человека, которому дозволено после заката солнца находиться на втором этаже посольского особняка. Тип мелкий, щуплый, всклокоченный какой-то, камзол на нем из дорогих и щегольских, но скроен по моде позапрошлого года, кое-где бархат потерся, шитье наполовину обтрепалось; штаны с кое-как залатанной прорехой под коленом; рубашка видывала такие виды, что ее уже и городской стражей не напугаешь. А именно к городской страже и хочется воззвать зеркалу: грабят! Средь ночи — грабят, откровенно, нахально. Залез вот этот недомерок во всем своем придонном великолепии и смотрится тут в посольское зеркало.